Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда же измотанные журналисты наконец добрались до Смоленска, то, что они увидели, их ужаснуло. Разрушения, причиненные бомбардировками Лондону, по сравнению с развалинами Смоленска выглядели просто детской истерикой. Из восьми тысяч зданий в этом небольшом русском городе уцелело не более трёхсот. «По сравнению с разбомбленными английскими городами, – писала Кэти Мэри и Памеле, – этот оставил ощущение совершенно мертвого и покинутого». Население разорённого Смоленска сократилось вшестеро относительно довоенного. И выжившие влачили жалкое существование в подвалах под руинами своих домов. Единственным признаком жизни был стелющийся по улицам дым из «печных труб, торчащих из полуподвальных окон»{367}.
В Смоленске Кэти и журналистов встретил назначенный им в гиды чиновник, титул которого даже немцам, вероятно, показался бы длинноватым: секретарь Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками пленных польских офицеров{368}. После краткой экскурсии по Смоленску секретарь пригласил западных наблюдателей занять места в машинах, и через полчаса езды в западном направлении они свернули вглубь недавно высаженного сосняка, где Советы и приготовили для них главное «шоу».
Вылезавших из машин журналистов с ходу чуть не наповал разил чудовищный запах{369}. Вместо ожидаемого аромата зимней сосновой хвои они почувствовали трупный смрад. Комиссия успела вскрыть семь массовых захоронений и эксгумировать более семисот тел. В общей же сложности, сообщили Кэти советские чиновники, в мёрзлой земле могли покоиться останки до пятнадцати тысяч человек{370}.
Вероятно, Аверелл переоценил степень готовности Кэти к столь тяжелой сцене, ведь писала же она очерки с заголовками вроде «Пластическая хирургия творит чудеса с обгоревшими лётчиками ВВС». В этой статье Кэти живописала страдания сбитых лётчиков со страшными ожогами с их собственных слов. «В прошлом сентябре я нежилась на солнце на пляже Лог-Айленда, – делилась с читателями Кэти, – и портативное радио доносило до моего слуха лишь обрывки сообщений из Англии. Далекие голоса что-то говорили о сбитых и горящих пилотах-защитниках своей страны. <…> Больше ничего в Америке слышно не было»{371}. В Англии она с этими чудом выжившими познакомилась лично. Дабы не оскорблять деликатных чувств читателей, Кэти решила взять оптимистичный тон и всячески подчеркивала «свет надежды в глазах» сбитых лётчиков, «явственно видимый за шрамами от ожогов на их лицах». Но сестре она описала всё по правде: у одних лица обезображены огнём до неузнаваемости, а то и вовсе стёрты; у других обгоревшие пальцы скрючились и срослись, если вовсе не ампутированы. «Нелегко беседовать с безухим, без глазных век двадцатилетним мальчиком, у которого даже от носа практически ничего не осталось, – делилась она с Мэри. – При этом ведь ещё и ни в коем случае нельзя показать свои истинные чувства»{372}.
На долю Аверелла, кстати, в юности выпадали не менее пронзительные переживания – и не единожды, в том числе и в куда более нежном возрасте, чем у Кэти на момент её прибытия в Лондон. Тринадцати лет от роду он, путешествуя со своим отцом по миру, оказался в Японии, охваченной бурными протестами после завершения Русско-японской войны, – и они сами там чудом не пострадали. На глазах Аверелла камни, брошенные из толпы разъярённых японцев, угодили в головы двух американских спутников отца. Нападавшие были в ярости из-за того, что президент Тедди Рузвельт, взявшийся на себя роль посредника на мирных переговорах, был заинтересован лишь в том, чтобы как следует проучить Японию, и в итоге оставил их, японцев, по сути дела ни с чем[34]. В ходе того же «визита» Аверелл стал свидетелем того, как озверевшая толпа сожгла дотла дом какого-то японского министра, судя по всему, из числа подписантов или участников позорных мирных переговоров, – а сам он в итоге чудом спасся не менее позорным бегством через задний двор{373}.
Но по складу мышления Аверелл всегда был прежде всего человеком дела. И в данном случае он нуждался в дочери именно как в надежном человеке и свидетельнице, словам которой можно доверять. Выбрав Кэти для выполнения этой миссии, Гарриман получал и ещё один бонус. Статус посольской дочери придавал вес всем её сообщениям с места, а значит, к её отчётам будут прислушиваться. При этом формально она американское правительство там не представляла и высказываться от его имени права не имела. Таким образом, если бы что-то в её репортажах вдруг поставило под угрозу добросердечные отношения с Советами – ключевой пункт текущей повестки президента, – Гарриман и администрация Рузвельта могли легко сделать вид, что это не имеет к ним ни малейшего отношения, и тем самым свести ущерб к минимуму.
Замыслы замыслами, а по факту Аверелл обрёк свою дочь стать свидетельницей полного, неимоверного ужаса. Кэти застыла на самом краю очередного раскопанного в рыжей песчанистой почве могильника. Каждый из них имел метров десять в длину, а по глубине варьировался от метра до трёх. Глядя себе под ноги, Кэти рассмотрела, что часть тел уложена аккуратными штабелями по шесть-восемь трупов, просто-таки как дрова в поленнице, а часть – свалена в ямы беспорядочными кучами. При этом находились эти трупы «на различных стадиях разложения», а значит, все эти люди погибли «достаточно давно».
Затем советский гид препроводил Кэтлин, Джона Мелби и западных журналистов к обогреваемым палаткам полевого госпиталя, где одиннадцать медико-санитарных бригад во главе с квалифицированными патологоанатомами неустанно производили по 160 вскрытий в сутки. Сотни тел на анатомических столах… Каждый патологоанатом желает первым высказать свое мнение дочери посла… Так, в итоге, Кэти и сделалась свидетельницей самой невероятной по многочисленности и недоступной другим журналистам серии посмертных вскрытий. Одна экспозиция особенно крепко врезалась в память. Врач[35], писала она Мэри и Памеле, «был похож на шеф-повара в белом колпаке, белом фартуке и резиновых перчатках. Будто смакуя, показывал он нам нарезку из мозга поляка, аккуратно выложенную на обеденную тарелку специально для проверяющих»{374}. Тела, объяснил доктор, хорошо сохранились; ясно видно, что одеты они в голубовато-серую униформу с польским гербовым орлом на медных пуговицах{375}. Даже с учётом минусовой температуры, степень разложения в тех условиях и в таких почвах, какие были в Катынском лесу, синюшность мышечных тканей и сохранность кожного волосяного покрова однозначно указывают на то, что трупы пролежали в земле никоим образом не долее двух лет. Следовательно, заключил доктор, сама возможность того, что эти поляки были расстреляны советскими властями, то есть почти четыре года назад, как утверждают нацисты, полностью исключена. Затем медики обратили внимание гостей на характер пулевых ранений у казнённых поляков. Все они были убиты одиночным выстрелом в затылок. Выраженные пороховые ожоги вокруг пулевых отверстий свидетельствовали о том, что выстрелы производились в упор. В отдельных случаях делался ещё и второй, контрольный выстрел в лоб{376}.
Затем их провожатый представил им вещественные доказательства, изъятые из карманов казненных. Перед захоронением, объяснили советские товарищи, немцы трупы поляков обчищали, забирая всё ценное и личные вещи, но кое-какие письма и квитанции по карманам всё-таки сохранились. Все эти бумаги датированы периодом с июня 1940 года по июнь 1941 года включительно,
